Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Страница 36

— Хочешь меня посадить?

— Что ты, дружище. Ты что, шуток не понимаешь?

— Мне просто кажется, что ты что-то вынюхиваешь.

— Чудак… смешной человек; ведь ты же взялся за ум…

— Ладно, что ты говорил про Энрике?

— Сейчас расскажу у нас это наделало столько шуму. Подвиг!..

Одним словом, не помню точно, что это было за агентство: Шевроле или Бьюик, — но Энрике там доверяли… ну, а этот своего не упустит. В общем, не знаю как, но он стащил чек — чистый, и тут же подделал его на пять тысяч девятьсот пятьдесят три песо. Вот такие дела!

Утром он собирается за деньгами, но тут шеф дает ему две тысячи сто — положить в тот же банк. Этот сумасшедший прячет сумму в карман, берет в агентстве машину, спокойненько едет в банк, предъявляет чек, и вот тут-то самое удивительное! — ему этот чек оплатили.

Оплатили?!

Это невероятно; но какая работа! Что ж, он был человек одаренный. Помнишь, как он подделал флаг Никарагуа?

Да, он с детства… ну, ну, дальше.

Итак, чек оплатили… но нервишки-то у него пошаливали: не успевает он отъехать два квартала, как на перекрестке, у рынка, налетает на беговые дрожки… ему просто повезло — сломало руку, а придись хлыст чуть пониже проткнуло бы насквозь. Он потерял сознание. Отвезли его в больницу, но, по чистой случайности, шеф тут же прослышал об инциденте и мигом прискакал в больницу. И вот он просит у врача пиджак Энрике, проверить, на месте ли деньги или хотя бы квитанция… Теперь представь, какие у него были глаза: вместо квитанции — восемь тысяч пятьдесят три песо. Энрике уже пришел в себя; его спрашивают, откуда у него такие деньги; он растерялся; они поехали в банк — ну, а там сразу все и раскрылось.

— Грандиозно.

— Невероятно. Я сам каждый день читал хронику в «Гражданине» — есть тут такая газетенка.

— И он сейчас в тюрьме?

— «Прохлаждается», его словечко… Интересно, сколько ему дали? Конечно, у него то преимущество, что он несовершеннолетний, ну и родня со связями.

— Интересно. Я думаю, у нашего Энрике — большое будущее.

— Даже завидно. Не зря его прозвали Фальсификатор.

Мы замолчали. Я вспомнил Энрике. Показалось, что мы опять вместе, в притоне старых марионеток. И рыжий луч солнца озаряет осунувшееся надменное лицо.

— Struggle for life, — подытожил Лусьо, — кто не берется за ум — погибает… такова жизнь… Но мне пора — служба… если соберешься, вот адрес и он протянул мне визитную карточку.

Мы шумно распрощались, и, бредя в одиночестве по ярко освещенным улицам, я как будто все еще слышал его басок:

— Struggle for life, дружище… кто не берется за ум — погибает… такова жизнь!

Теперь я держался с достоинством опытного маклера и, внутренне уверенный, что мои мытарства не бесплодны (ведь я уже продал), в короткое время сколотил средней руки клиентуру, состоявшую из скотоводов, аптекарей, с которыми я толковал о пикриновой кислоте и прочей белиберде, книготорговцев и двух-трех лавочников, публики наименее прибыльной и наиболее пронырливой.

Чтобы не терять время попусту, я разделил приходы Кабальито, Флорес, Велес-Сарсфилд и Вилья-Креспо на зоны, которые регулярно обходил в течение недели.

Вставал я с первыми лучами солнца и поспешно отправлялся по намеченным адресам. От тех дней в моей памяти осталась такая картина: огромный сияющий небосвод, раскинувшийся лад выбеленными домишками, над красностенными фабриками, и вдали — зеленые фонтаны кипарисов среди белых надгробий и склепов.

Эти приземистые улочки окраин, убогие и грязные, затопленные солнцем, с мусорными бачками у дверей, где беременные женщины, тощие и растрепанные, стоя на пороге, кричали на ребенка или собаку, улочки, над которыми раскинулся ясный и прозрачный купол неба, запечатлелись в моей памяти свежо и возвышенно.

Восхищенный, я упивался глубокой безмятежностью, растворенной в лазури.

Мой дух горел в пламени надежд и фантазий, во мне пробуждалось вдохновение, такое счастливое и такое наивное, что я не мог выразить его никакими словами.

И чем грязнее и вульгарнее были земные пейзажи, тем больше зачаровывала меня лазурь небосвода. Я помню…

О, эти мясные лавки предместий!

Луч солнца выхватывал из темноты черно-красные туши, развешанные на крюках и веревках над цинком прилавка. Пол был посыпан опилками, в воздухе плавал густой запах мяса, черные мухи копошились, облепив куски желтого жира, бесстрастный мясник перепиливал кости, рубил отбивные, а там… там, снаружи было утро и небо, тихое и царственное, из голубой глубины которого изливались на землю потоки весенней нежности.

Ничто так не занимало меня в пути, как само пространство, лазурный фарфор окоема, глубина зенита, это волшебное, тихое море, в котором я различал зачарованные острова и порты, мраморные города, опоясанные зеленью лесов и витиевато оплетенные снастями мачты кораблей, скользящих под напевы сирен к хмельным городам радости.

Охваченный сладкой дрожью, я чувствовал себя сильным и беспощадным.

Шум ночного празднества долетал до меня; в небе вспыхивали и рассыпались зеленые искры фейерверков, смеялись пузатые языческие божки, кувыркались обезьяны и, под смех богинь, мелодично стонала жаба.

Вслушиваясь в праздничную разноголосицу, вглядываясь в смутные видения, я мерил километры, не замечая этого.

Я заходил на рынки, общался со скотоводами, торговался и спорил с недовольными клиентами. Выгребая из-под прилавка горсть бумажных полосок, скорее похожих на серпантин, они возмущались: