Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Страница 35

Листая потрепанный блокнот, он зачитывал вслух длинный список заказов и при этом хохотал, разевая пасть юного кашалота так, что становилась видна его красная глотка и два ряда выдающихся вперед зубов.

Притворяясь, что умирает от смеха, он хватался руками за живот.

Монти, стоя за бюро, наблюдал за нами, иронически улыбаясь. Проведя ладонью по высокому лбу и потерев глаза, словно отгоняя усталость, он наконец изрекал:

— Выше голову, бамбино. Вы хотите стать изобретателем, а сами не можете продать даже килограмма бумаги. — И продолжал наставительно: — Главное — настойчивость. Такова коммерция: пока тебя не будут знать в лицо, с тобой не будут иметь дела. Иногда кажется, что дело улажено. Неважно. Надо снова зайти завтра, и послезавтра, и так, пока клиенту не останется ничего иного, как сдаться и — купить. Но главное — деликатность всегда и везде. — И меняя тему, он добавлял: — Приходите сегодня вечером на чашку кофе. Поболтаем.

Как-то вечером я зашел в аптеку на улице Рохас. Изучив образчики, аптекарь, желчный, с рябым лицом, сказал мне, и слова его прозвучали, как ангельский глас:

— Пришлите мне пять килограммов шелковой бумаги, двадцать килограммов специальной гладкой и по пять тысяч этикеток: «Борная кислота», «Кальцинированная магнезия», «Винный камень», «Кампешевое мыло» — итого двадцать тысяч. И, пожалуйста, все к утру понедельника.

Вне себя от радости, я записал заказ и, раскланявшись с ангелоподобным аптекарем, отправился дальше. Это была моя первая удачная сделка. Я заработал пятнадцать песо комиссионных.

Следующим был рынок Кабальито, этот рынок, всегда напоминавший мне рынки из романов Каролины Имбернисьо. Тучный мясник с коровьими глазами, к которому я уже не раз безуспешно обращался, крикнул, занося тесак над свиной тушей:

— Эй, приятель, мне надо двести килограммов специальной по тридцать одному, но только уговор — по тридцать одному и прямо завтра утречком, пораньше.

Я заработал четыре песо, даже сбавив цену на один сентаво против тарифа.

Невероятное, беспредельное, вакхическое ликование теснило мою грудь, дух мой витал в небесных сферах… охватившее меня радостное опьянение было сродни возвышенным порывам героев Д’Аннунцио, над которыми мой хозяин обычно подсмеивался, и я подумал: «Монти, ты дурак».

Вдруг кто-то тронул меня за локоть; я резко обернулся и увидел перед собой Лусьо, того самого знаменитого Лусьо, бывшего члена «Клуба Полуночных Рыцарей».

Мы горячо приветствовали друг друга. После тех драматических событий я не виделся с ним, и вот он стоял передо мной, улыбаясь, и, по привычке, вертя головой во все стороны. Я отмстил про себя, что он хорошо одет, на руках блестели кольца «под золото», а галстук был заколот бледным топазом.

Он вырос; теперь это был высокий крепкий юнец, одетый, как денди. Облик перевоспитавшегося прохвоста довершала широкополая фетровая шляпа, небрежно сдвинутая на бровь. Не выпуская изо рта янтарного мундштука, он, как человек благовоспитанный и свойский, тут же пригласил меня выпить по кружке в ближайшей пивной.

Наконец мы расположились, и Лусьо, залпом выпив свое пиво, сказал басом:

— Ну, где работаешь?

— А ты?.. Ты, я вижу, теперь франт, фигура.

Он усмехнулся.

— Да, подыскал себе местечко…

— Значит, все в порядке… дела идут на лад… а я, видишь, не такой везучий… торгую бумагой…

— А, бумагой! В какой-нибудь конторе?

— Да, есть некто Монти, живет во Флорес.

— Сколько получаешь?

— Не то чтобы много — на хлеб.

— Значит, взялся за ум?

— Да, конечно.

— Я тоже работаю.

— М-м!

— Да, работаю. Угадай где.

— Нет, не знаю.

— Агентом сыскного бюро.

— Ты… в сыскном? Ты!

— Да, а что?

— Нет, просто. Значит, ты работаешь агентом сыскного бюро?

— А что в этом странного?

— Нет, ничего… я помню, тебе всегда нравилось… с детства…

— Шутник… но, послушай, Сильвио, надо же браться за ум; такова жизнь, struggle for life, как говорил Дарвин…

— Да ты теперь эрудит! И с чем это едят?

— Я знаю, что говорю, дружище, это — из лексикона анархистов; одним словом, ты взялся за ум, устроился, и все нормально.

— Анормально, как говорил тот баск; я торгую бумагой.

— То есть ты взялся за ум.

— Да, наверное.

— Ну вот и прекрасно; человек, еще кружку… я хотел сказать — две, прости, дружище.

— Ну, и как работается в сыскном бюро?

— Не спрашивай, Сильвио; это служебная тайна. Кстати, вернемся к заблудшим овцам; ты помнишь Энрике?

— Ирсубету?

— Да.

— Про него я слышал только, что, после того как мы расстались, помнишь?..

— Еще бы не помнить!

— После того как мы расстались, я слышал, что Гренуйе их все-таки выселил, и они переехали в Вилья-дель-Парке; но с Энрике я больше не виделся.

— Понятно; Энрике устроился работать в автоагентство в Асуле. А где он сейчас, знаешь?

— В Асуле, что за вопрос?

— Нет, он не в Асуле; он в тюрьме.

— В тюрьме?

— В тюрьме; это так же верно, как то, что я здесь…

— Что же он натворил?

Да, собственно, ничего: struggle for life… борьба за существование, я подхватил это словечко от одного галисийца-булочника, который на досуге изготовлял взрывчатку. А чем ты занимаешься на досуге? Ну, не сердись; просто тебя всегда так интересовал динамит…

Меня наконец разозлили его коварные вопросы, и я взглянул на него в упор: