Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Страница 122

122

Санаторий святой Моники.

Как славно поступили, дав это кроткое имя кроваво-красному аду, где смерть покрыла желтым лаком все лица и где мы, обитатели четырех павильонов, двух для мужчин и двух для женщин, составляем почти тысячу туберкулезных больных.

О! Бывают минуты, когда ты готов плакать, не переставая… А вокруг цепь гор, цепь гор, над которой возвышаются другие горные вершины, еще более далекие, цепь, где теряются сверкающие рельсы железнодорожной ветки и где, словно игрушечные составы, скользят поезда. И река, которая, в солнечные дни, сверкает серебром среди зелени берегов. И скалы, фиолетовые в сумерки и красные, будто пылающие головни, на рассвете. А выше — Укуль, а ниже — Серро-дель-Дьябло, и меж этих круч голубая плоскость — дымящийся треугольник водохранилища, замкнутого плотиной, напоминающей флагманский корабль. И днем и ночью кашель женщин, мужчин, которые приподнимаются на кроватях, во власти галлюцинаций, рождаемых лихорадкой, и вкус крови, рвущейся из глубин. И Бог, который властвует над нашими душами, погрязшими в грехах.

Справа от меня лежит мулат Лейва. Резкий профиль и живописная черная грива над смуглым лбом.

Слева от меня спит рыжеволосый мальчик, еврей, который всегда молчит, чтобы туберкулез как можно дольше не пожрал его гортань. Во дворе под навесом — длинный ряд топчанов, на которых лежат дети, мужчины, подростки, все под неизменно темными одеялами. Почти у всех желтая кожа обтягивает выступающие кости лица, у всех — прозрачные уши, глаза горят или стекленеют, а ноздри трепещут, вдыхая ледяной горный воздух.

Под ресницами полуопущенных век меркнет блеск воспоминанья. У иных глаза все еще прикованы к недавним видениям, и тогда, тайком, они наполняются слезами. И так происходит со всеми — мы постоянно что-то вспоминаем в этом «санатории горного типа». И я думаю о ней, вот уже семьсот дней, как я думаю об Эстер Примавера. Когда я произношу ее имя, горячий ветер хлещет меня по щекам. А ведь серый снег все еще покрывает гребень гор. А внизу все черно в наклонных шахтах.

Мулат Лейва зажигает сигарету.

— Хочешь покурить, седьмой? — говорит он мне.

— Давай.

Курим мы тайком, потому что это запрещено нам. Выдыхаем дым под одеяло, и вскоре никотин выворачивает нас наизнанку, доводит до обморока. Из глубины палаты доносится непрерывный кашель. Это с кровати номер три. Перекидываемся общими словами:

— Спал он ночью?

— Мало.

— Держится температура?

— Да.

Или:

— Когда ему наложат пневмоторакс?

— Завтра.

— Помогает?

— Ну, чтобы так вот тянуть…

Негр на соседнем топчане не выходит из лихорадочного состояния. Его пепельная голова клонится от бесконечной усталости к одеялу. Лейва смотрит на него и говорит:

— Не переживет зиму.

Из глубины палаты доносится кашель. На этот раз девятый — девятый, который никак не может умереть и держит пари с врачом на ящик пива, что этой зимой он еще не умрет. И не умрет. Не умрет, и благодаря воле своей дотянет до весны. А врач, прекрасный специалист, даже злится из-за этого «случая». Он говорит больному, которого считает почти своим другом и который знает все:

— Да ведь ты не можешь жить! Неужели ты не понимаешь, что у тебя не осталось и вот такого кусочка легких? — и показывает ему ноготь на мизинце.

А девятый, один в пустом углу палаты, смеется, захлебываясь предсмертным хрипом, и едкие испарения облаком окутывают его.

— До весны запросто, доктор. И не надейтесь на другое.

И врач, утомленный, отходит от его изголовья в недоумении перед этим «случаем», который, по существу, является отрицанием его опыта. Но, прежде чем уйти, говорит ему, смеясь:

— Ну почему ты не умираешь? Доставь мне эту радость. Что тебе стоит?

— Нет уж, это вы меня порадуете, когда заплатите за ящик пива.

Врач тоже болен туберкулезом. «Верхушка левого легкого, ничего больше». Практикант тоже — «почти ничего, поражено правое», и так все мы, двигающиеся словно призраки в этом аду, который носит святое имя, все мы, знающие, что приговорены к смерти. Сегодня, завтра, на будущий год… в один прекрасный день…

Эстер Примавера!

Имя стройной девушки обжигает мне щеки, словно порыв горячего ветра. Лейва кашляет; еврейский мальчик бредит скорняжной мастерской своего отца, где теперь Мордухай и Лейвис веселятся, наверное, сидя за самоваром; церковный колокол возвещает о том, что кто-то умер. Поезд, кажущийся игрушечным, исчезает на сверкающей линии рельсов, которыми продырявлены черные туннели. А Буэнос-Айрес так далеко… так далеко…

Хочется убить себя, но убить там, в Буэнос-Айресе, на пороге своего дома.

Я понял, что полюбил ее на всю жизнь, когда в трамвае, который вез нас в парк Палермо в Буэнос-Айресе, я ответил на вопрос Эстер Примаверы:

— Нет, ни на что не надейтесь. Я никогда не женюсь, а тем более на вас.

— Ну и что же? Мы будем друзьями. А когда у меня появится жених, я пройдусь с ним перед вами, и вы увидите его, хотя, конечно же, я не поздороваюсь с вами, и из-под опущенных век она взглянула на меня украдкой, будто только что совершила что-то плохое.

— Вы уже привыкли к этой нескромной игре?

— Да, у меня был друг, похожий на вас…

Я засмеялся и сказал:

— Просто удивительно! Женщины, которые часто меняют друзей, всегда находят другого, похожего на предыдущего.

— Какой вы забавный!.. Я же вам рассказывала, что, когда положение становилось опасным, я исчезала и возвращалась, только чувствуя себя сильней.

122