Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Страница 56

Немного подумав, заполнил две страницы выспренними лживыми фразами, «чтобы пробудить воображение девушки и ее мещанские мечты маминой дочки». Написал даже, что представляет себе их обоих «уже старенькими в окружении детей». Что может быть отвратительнее и нелепее! Не говоря уже о том, что Бальдер был женат, он не любил детей и не питал склонности к домашнему очагу. Считал, что у него более высокое назначение, но здесь он действовал как игрок, и это было вполне в его характере; он трудился над письмом, чтобы оно было как можно глупее и нелепее, то есть соответствовало бы уровню умственного развития Ирене.

Выйдя из консерватории, девушка изумилась и обрадовалась, когда он вручил ей письмо. Он ей написал? Как это мило! Стоило ли так беспокоиться? Она прочтет его в поезде, если можно, пусть он сегодня ее не провожает. Вполне вероятно, на вокзале ее ждет мама, она «поехала в город за покупками». И в самом деле, Ирене проявляла беспокойство всякий раз, как замечала вдали пожилую женщину, напоминавшую ее мать.

Они распрощались, не доходя немного до вокзала, и Бальдер, вернувшись домой, отыскал среди бумаг несколько писем, которые вернула ему одна из его бывших невест, списал два из них слово в слово и при третьей встрече вручил Ирене. Первоначальное опьянение возвышенной любовью сменилось леностью чувств.

Правда, Ирене, со своей стороны, ничего не предпринимала, чтобы предотвратить взаимное охлаждение. Она слушала Бальдера со скучающим видом, чуть ли не досадуя на то, что приходится выслушивать вздор, который несет этот лохматый, язвительно улыбающийся молодой человек в видавших виды ботинках.

Очевидно, поведение Бальдера вполне можно квалифицировать как циничную попытку разочарованного ловеласа совратить наивную девушку. Когда летописец этой истории попросил Бальдера объяснить ему свое поведение, тот ответил:

— Я переписал письмо, потому что Ирене была мне нужна и мне было не обойтись без любовной галиматьи, а сочинять не хотелось. Когда я думал об Ирене, меня всегда охватывала ужасная лень, какое-то необъяснимое разочарование. Я хотел быть рядом с ней, и подальше от нее, она мне и нравилась, и не нравилась. В глубине души я догадывался, хоть и очень смутно, что надо бы от нее отойти, по сделать это не хватало характера.

Лень… разочарование… Какое еще чувство, если не страх, могут прикрывать эти слова? Конечно, страх, страх вступить в решительную борьбу за свое счастье.

Что же управляет этой игрой страха и осторожности: разум или душа?

Если мы скажем — разум, исключив душу (и понимая душу как инстинкт, противостоящий всем законам вульгарной логики), проблема усложнится настолько, что нам придется придумывать кучу противоречивых гипотез, чтобы обосновать развязку нашей необыкновенной истории.

Стало быть, инстинкт? Душа?

Долг летописца — излагать факты, а не выдвигать гипотезы.

Бальдер и Ирене встретились еще два или три раза. За это время у Эстанислао сложилось впечатление, что Ирене крайне молчалива и упряма — она неустанно и основательно продолжала изучать его. Никогда не возражала ни на какие его разглагольствования.

И вдруг девушка не появилась у консерватории. Эстанислао с беспокойством ждал ее неделю за неделей. В те дни, когда она должна была приезжать на занятия, он поджидал ее в кафе, расположенном на той же улице. Этот маршрут Бальдеру нравился.

Он выходил из метро на станции «Конгресо» и шел по тротуару улицы Ривадавиа в направлении Монтевидео.

Узкий и грязный тротуар, затененный тентами лавок, торгующих шоколадом, перегораживали ряды столиков со стеклянной столешницей, за которыми располагались компании шоферов. От недавно выстроенных зданий шел резкий запах скипидара. Оранжевые тенты закрывали высокие окна учреждений, от вулканизационных мастерских тянуло паленой резиной, на площади Конгресо, между вазонами на фигурных подставках, скамьи чернели от праздной публики.

Бальдер шел не спеша.

Среди приземистых зданий тут и там карабкались в небо дома в одиннадцать и шестнадцать этажей, увенчанные многоугольными башенками с громоотводами. Бальдер устраивался за столиком на тротуаре метрах в тридцати от консерватории. Тротуар был усыпан сухими листьями. Разговоры завсегдатаев кафе доносились до него как неясное журчанье, из которого время от времени выделялись членораздельные звуки. Одна половина улицы оставалась в тени, другая была залита солнцем. Над зелеными веерами деревьев возвышались красные фонарные столбы с треугольником фарфоровых светильников — колокольчиков. На отведенных участках мостовой парковались автомашины всех цветов и оттенков, и Бальдер всякий раз вытягивал шею, когда какая-нибудь девушка входила в консерваторию или в расположенный рядом книжный магазин.

Он изучил обычаи жителей этого квартала. Вот торговец сигаретами с профилем Цезаря стоит со своим коричневым лотком у зеленой стены какой-то лавки. Он настолько ленив, что покупателям приходится самим брать сигареты с лотка. А вот чистильщик ботинок устроился возле кафе — этот похож в профиль на орангутанга.

Кое-кто засыпает за столиком. Бальдер наслаждался, воображая, что он на парижских бульварах, ему нравилось созерцать прямые линии белых фасадов современных зданий, скупо украшенных черными железными балкончиками.

Жители квартала, в рубашках или белых куртках, вели разговоры у дверей магазинов. По временам какой-нибудь автомобиль с душераздирающим визгом резко тормозил у перекрестка; вот из мебельного магазина двое рабочих вынесли зеркальный шкаф, держа его горизонтально; время шло, а Ирене все не появлялась.